Николка лежит на берегу и неотрывно смотрит на струистую гладь Агула. Рядом, положив на передние лапы остроносую морду, вытянувшись, блаженно дремлет разомлевший от жары черный, как уголь, пес Байкал.

 У самого берега вода в Агуле прозрачная, вроде бы желтоватая — каждую песчинку па дне видно, дальше кажется голубоватой, а еще дальше —почти зеленой. И чудится Николке: ворошатся на дне камни-голыши, и непролазный тальник на том берегу, и редкий кедрач на склоне серой с рыжими проплешинами горы, в кудлатые облака, будто зацепившиеся за голые макушки одиноких лиственниц-сухостоин, медленно плывут вверх по течению.

Николка на минутку зажмуривается, мотает нечесаной головой. И тальник, в кедрач, и гора на том берегу останавливаются, только по-прежнему неукротимо, со сдержанным ворчанием мчится Агул.

Вот уже четвертый день Николка вместе с отцом живет в рыбацкой избушке. Кругом – тайга. Ближайшая деревня в ста километрах вниз по реке. А вверху вообще нет никакого жилья. На Агульском озере, из которого вытекает Агул, тоже никто не живет, потому что озеро высоко в горах Саянах, а добираются до него или на вертолете или пешком по охотничьей тропе. Отец однажды ходил туда. Николка, когда вырастет, тоже побывает на озере и обязательно разузнает, отчего вода в нем все время стоит на одном уровне, почему оно такое глубокое-глубокое, что дна достать невозможно, и какие такие удивительные рыбы водятся в озере, что самые старые рыбаки не знают, как они прозываются.

А пока Николка рад-радешенек, что отец взял его с собой на рыбалку. Никто из деревенских мальчишек не бывал так далеко вверх по Агулу. А Николка добрался до самых Дурей!

Где-где, а по Дурям и не всякий рыбак рискует плавать, потому что там сплошь огромные валуны и вода бушует-пенится вокруг них. Проглядишь — напорешься на крутолобый камнище, а если вдруг сорвешь у мотора шпонку на перекате и не сумеешь шестом совладать с течением — свирепые волны швырнут лодку на острые скалы и расшибут вдребезги. Не раз, случалось, купались в Дурях даже опытные агульские старожилы, знавшие назубок, где какой прячется под водой камень.

Правда, Николка не плавал по Дурям. Он видел их издали, но еще успеет, поплавает — отец обещал свозить его туда, показать.

Николке нравится здесь. Нравится тайга, угрюмая нехоженая. И Агул. Тут он не такой, как возле деревни. Быстрее. И берега все больше каменистые. Плывешь по Агулу, и кажется: лодка взбирается в гору по широкой водяной дороге. Хорошо!

Вечером, поднявшись вверх до Кудашевой избушки, поужинав, они сидят на берегу и ждут ночи. Отец, ссутулившись, молча курит. В такие минуты Николка не донимает его вопросами. Ему самому не хочется разговаривать. Он наблюдает за солнцем. Вернее, даже не за солнцем — оно давно скрылось за горой на том берегу, - а за тем, как прямо на глазах вода в Агуле как бы густеет, становится пепельно-серой, а рыба булькает так часто, как будто кто-то невидимый нарочно сыплет в воду мелкие камешки — это хариусы подходят к берегу на ночлег. Оказывается, они ночью тоже спят.

Наконец совсем темно. Хариусы уже не булькают— угомонились.

Отец гасит окурок о подошву резинового сапога.

–Пора.

И тогда начинается самое главное – рыбалка. В железных лапах «козы» факелом пылает смолье, красные угольки с шипением падают в воду. Лодку несет вдоль берега; впереди, покачиваясь на черной воде, плывет деревянный крест, от него едва заметной цепочкой тянутся к корме поплавки сети. Поплавки то и дело ныряют – это хариусы, потревоженные светом и скрежетом по камням железного наконечника шеста, спросонок шарахаются от берега в глубину и попадают в сеть.

Ночью все не такое, как днем. Трава и прибрежные кусты в мерцающем свете факела непривычно синие, пугающие. Агул гневно рокочет, будто сердится, что темные громады гор подступили к нему вплотную, вот-вот зажмут его в каменные объятия и не пустят дальше. Небо –густо-синее, непроницаемое, звезды — голубые и очень крупные, они то смотрят на землю ясным пристальным взором, точно чему-то удивляются, то мигают таинственно, точно разгадали земные тайны.

От взрослых Николка слышал, что у каждого человека есть на небе своя звезда и что звезды бывают счастливые и несчастливые. Николка до боли в глазах вглядывается в звезды, старается угадать свою. Но разве угадаешь, когда их так много и все они похожи друг на друга, только одни большие, другие поменьше. И все равно Николка уверен: его звезда счастливая, потому что он очень хочет быть счастливым.

Плещутся волны о борта лодки.

Горят в небе голубые звезды.

Николка ничего не видит, не слышит. Он спит, заботливо укутанный отцом в старое лоскутное одеяло. Спит и видит хорошие сны.

Просыпается он в избушке. Избушка маленькая, с низким закопченным потолком, с такими же закопченными бревенчатыми стенами. Подслеповатое окошко уныло смотрит на Агул. У окошка – крохотный столик. Нары застелены звериными шкурами. В углу, возле двери, – помятая, с прогоревшими боками железная печка.

На нарах, вытянувшись, как на носилках, храпит отец; на коричневой от загара небритой щеке еще розовеет рваный шрам.

 Давно, лет шесть назад (Николке был пятый год, и потому он все хорошо помнит), возвращаясь из тайги, отец нежданно-негаданно столкнулся с шатуном. Успел выстрелить в него из переломки и второпях ранил зверя. Медведь, не обращая внимания на яростно наседавшего на него Байкала, подмял охотника. Тут бы и пришел конец Назару Петровичу Сафонову, да в последнюю минуту собрал он остатки сил, изловчившись, всадил по самую рукоять охотничий нож в медвежье брюхо. Зверь и человек в обнимку рухнули в окровавленный снег, к счастью, часом позже той же тропой шли с промысла промхозовские охотники и наткнулись на Николкиного отца.

До самой весны проболел отец. На левой щеке его на всю жизнь остался рваный шрам – след медвежьих когтей. А сколько таких шрамов на теле — не сосчитать...

После болезни отец все чаще стал выпивать. Мать говорила, что пьет он из-за проклятого шатуна. Может быть, так, а может, и нет, но теперь его редко видели трезвым. Пьяный он не бушевал, ходил по деревне искал, где выпить чарку. За водку готов был снять с себя последнюю рубашку. Над ним потешались, все реже называли по имени-отчеству. И укрепилась за ним обидная кличка Зорька или Зорька-шатун. Николка любил отца и переживал за него.

Как-то долговязый Пашка Селиков, ехидно щурясь, спросил Николку:

– А почему твоего батю Зорькой зовут? Как корову.

Пашка был старше на два года и слыл среди деревенских мальчишек отчаянным забиякой. Сперва Николка растерянно заморгал, а потом (он и сам не знает, как это случилось) со всей силы наотмашь ударил Пашку. Их разняли. Размазывая кровь с разбитой губы, Пашка ушел посрамленный. Больше он не задирал Николку.

В тайге отец не пил. Наверно, потому, что нечего было, а может, потому, что кругом такая красота, что не то что про водку, про все на свете забыть можно. Отец любил тайгу, хорошо знал ёе и рассказывал Николке столько диковинных историй о ней, что из них можно составить целую книгу... Байкал насторожился, пошевелил влажным носом. Николка приподнялся на локтях: уж не медведь ли? Позавчера неподалеку от избушки, в малиннике, они с отцом видели лежку и свежие следы косолапого. Нет, это на сухостоину, на самую макушку, села кедровка. Будто раздирая прелую холстину, проскрипела:

— Кры-ы, кры-ы...

И улетела в глубь тайги. Байкал успокоился, но немного погодя снова навострил уши. Николка прислушался и сквозь шум реки расслышал натужное гудение мотора.

Скоро из-за поворота показалась лодка. С трудом перебарывая сильное течение на перекате, она медленно ползла вверх. Наконец она выбралась из переката и пошла быстрее. В лодке сидели двое, оба в соломенных шляпах. Лодка прошла мимо избушки и скрылась за следующим поворотом.

— Двое, говоришь?

— Угу,— мотнул головой Николка и добавил: — Не наши должно.

— Небось городские или из района кто. В Дури подались. Ну да пускай. Лишь бы не пакостили. А то ведь некоторые норовят мелкой сеткой — малёк не проскочит. Я б таких дрючком потчевал.

Отец выловил из котелка голову ленка, с аппетитом начал обсасывать ее.

— Ты ешь, Николка, как следует. Тебе расти надо. Сил набираться. В рыбе, брат, всякие полезные витамины имеются.

Николка и так уплетал за обе щеки. Что-что, а уху он любил. Особенно рыбацкую. Она слегка попахивает дымком от костра, но зато такая ароматная и вкусная— за уши не оттянешь.

После обеда они чинили сеть. Вернее, чинил отец, а Николка наблюдал за тем, как с виду неуклюжие, в ссадинах и мозолях, узластые пальцы его удивительно ловко орудовали челноком.

Починив сеть, отец аккуратно уложил ее. Сказал Николке:

— Сегодня пораньше поплывем. Напротив Кудашевой избушки осину добрую приметил—может, на лодку сгодится. – Рукавом вельветовой куртки вытер с морщинистого лба ручейки пота. – Как бы к вечеру погода не испортилась. Комарье вон как вьется.

— Пап, а мы в Дури сегодня сплаваем? — обрадовался Николка.

— В Дури? Поглядим, может, и сплаваем.

Николка полулежит на мягких пихтовых ветках в носу лодки. Навстречу бегут прозрачные агульские волны, нет-нет да и сыпанут в лицо холодными брызгами. Мельтешат на дне камни — большие, маленькие, разные. Неторопливо и важно, почтительно расступаясь, шествуют навстречу лесистые берега. Высоко-высоко, может, у самых звезд, пролетел невидимый «ТУ-114», протянул через все небо, от горизонта до горизонта, сотканный из белого дыма зыбкий след. А звезд на небе — смотри не смотри — не увидишь. Наверно, потому что сейчас день, светло, а в небе, где звезды, темно. Это все равно что ночью от костра смотреть в тайгу, — тоже ничего не видно. А может, из-за того, что звезды голубые и небо тоже?

Вдруг лодка будто споткнулась, мотор ошалело взвыл. Николка испуганно обернулся. Отец, чертыхаясь крутил ручку румпеля, выключая газ.

—Шпонку срезало...

Берег был близко, шагах в десяти, но крутой, скалистый — не причалишь. Пришлось спускаться вниз, к перекату. Заменить срезанную шпонку— минутное дело. Стоя по колено в воде, отец возился у мотора. Оставалось затянуть гайку, а он ни с того ни с сего торопливо сунул ключ в карман и стремительно шагнул в глубину. Раздался отчаянный всплеск, и в руках его забилась большая сильная рыбина. Он выволок ее на берег, бросил на камни. Таймень сделал несколько судорожных движений и начал затихать, вытягиваясь, подрагивая розовыми плавниками. Все это произошло так быстро, что Николка рот разинул от удивления. Он смотрел то на темную, влажно поблёскивающую тушу тайменя, то на недоуменного отца в ничего не мог понять.

—Вон оно какое дело, Николка... Неспроста это он так. Не от веселой жизни кверху брюхом учился плавать. Причина на то была, не иначе. Э-э... Глянь-ка... — Отец перевернул тайменя. На месте правого глаза у речного великана кровоточила глубокая рана.

— Неужто винтом шибануло? Точно! Так прямо и вырубало, ровно теслом. Много разных чудес повидал, а такого – не приходилось. Слыхал, говорят, даже в книжках написано, будто щука да разные там хищные рыбы на винт кидаются. Не верил. Рыбацкие побаски, думал. А вот, поди ж ты, сам убедился. Расскажи кому-нибудь — брехуном назовут. А хорош красавец! С пуд, а то и поболе.

Николке таймень не показался красавцем: толстый, будто обрубленный, голова большая, черная, слегка приплюснутая сверху, нижняя челюсть, как у щуки, заметно выступала вперед, а в широко раскрытую зубастую пасть, пожалуй, запросто пролезет Николкина голова.. Такой страшила не то что на винт, на человека может броситься. У Николки даже холодок прошел по спине.

—А больше этого бывают? — наконец вымол вил он.

—Таймени-то? – охотно отозвался отец. – Бывают. Пудов до четырех и боле. Раньше в Агуле их полно было, пока спиннинги да моторы не появились. Плывешь, бывало, а они, как черти, прямо за наконечник шеста хватают, того и гляди, в воду утянут. Таймени, они на всякую железку кидаются. Вот их и выловили блеснами. Теперь такие вот, как этот, редко попадаются, все больше мелкота — таймешата по килограмму да по два. Ну, да что там говорить. Тащи его в лодку. Да осторожней бери – в жабрах у него зубы имеются.

Николка взвалил тяжелую тайменью тушу на плечо. Подумал: вот бы сейчас сфотографироваться и карточку мальчишкам в деревне показать – то-то позавидовали бы... Представил, как, вернувшись домой, они будут сдавать рыбу, и рыбаки, увидев тайменя, удивленно ахнут, а Василий Павлович, приемщик, пошевелит рыжими усами, скажет:

–Ну, Назар Петрович, ты нынче всех за пояс заткнул. И все будут смотреть на отца с почтительным уважением...

Те двое, как и предполагал отец, действительно плыли в Дури, а так как от Кудашовой избушки до Дурей всего три-четыре километра, то решили остановиться в ней. Оказывается, один из них хорошо знал Николкиного отца.

— Назар Петрович! – _обрадованно шагнул он ему навстречу. А мне сказали, что ты уже здесь. Ну, думаю, заеду к старому дружку, да зазевался, проскочил мимо. Твою избушку не вдруг-то увидишь – ловко ты ее в лесу запрятал. Возвращаться не стал — пути не будет. А потом вспомнил, что все равно к вечеру сюда приплывешь, значит, увидимся. Ну, как они, дела-то? Как нынче с планом? Выполнишь? Остальные рыбаки что-то замешкались, говорят, с сенокосом еще не управились. А для рыбалки сейчас самое подходящее время – ночи безлунные, рыба сама небось в сети валит.

Все это он выпалил на одном дыхании, показывая в улыбке ровные белые зубы. Был он невысокий, одного роста с отцом, но поуже в плечах, румяный и мягкий, с заметно выпирающим брюшком.

Николка невольно обратил внимание на его руки, пухлые с короткими пальцами, и подумал, что это не иначе какой-нибудь начальник, потому что только у начальников бывают такие руки и такое брюшко.

— А я, брат, в отпуске. Плюнул на курорт и сюда. Ничего не поделаешь рыбацкая страсть не дает покоя.

— Охота пуще неволи, Сергей Сергеич, — проговорил отец. —Она, рыбалка, такая...

— Вот именно такая, пуще неволи!.. — подхватил Сергей Сергеич и внезапно умолк, увидев в лодке тайменя. Глаза его выпучились, маленький пухлый рот округлился.

— О-о!.. Где ты его добыл, такого красавца? Хорош, хорош поросенок! Нет, ты только посмотри, Михей Евсеич, какого он таймешку  заарканил.

Михей Евсеич, худой и длинный, куривший поодаль душистую папиросу, подошел, тоже выпучил глаза, произнес: «О-о!»—и спросил, где, на какую блесну он поймал.

— Винтом зашибли, – сказал отец. — Да ну?!—в один голос удивились они и, бесцеремонно вытащив тайменя из лодки на брег, начали придирчиво оглядывать его. Михей Евсеич принес запасной винт. Сергей Сергеич засунул лопасть винта в рану на тайменьей голове, торжественно возвестил

— Точно! Винтом. Подумать только, лодку с хариусом спутал! А еще царь-рыба!

И Сергей Сергеич ни с того ни с сего быстро, почти без пауз заговорил о том, что он с нетерпением ждал отпуска, спал и во сне видел агульских черноспинников, что Назар Петрович должен обязательно показать им места, где можно как следует порыбачить, отвести душу, и что он, Сергей Сергеич, конечно же, в долгу не останется. Дважды на полуслове он прерывал свои горячие излияния, вздыхал и не то с сожалением, не то с восхищением восклицал:

— А таймешек хорош, хорош поросенок!

Отец неловко топтался на месте и пожимал широкими плечами, потому что всякий раз, когда он пытался что-то сказать. Сергей Сергеич отчаянно мотал головой:

– И не говори, Назар Петрович, не отказывайся— слушать не желаю. Ты должен...

Николка никак не мог взять в толк, что именно должен его отец этому «говоруну» (так он мысленно окрестил Сергея Сергеича) и почему и от чего отец не должен отказываться.

Вдруг Сергей Сергеич спохватился:

— Назар Петрович, голубчик, чуть не забыл совсем. Мотор что-то забарахлил. Не пойму в чем дело.

— Это можно. Посмотрим...

Николка с грустью понял, что ни в какие Дури они сегодня не поплывут и что с мотором отец, пожалуй, долго провозится. Вспомнил: выше избушки, за поворотом, есть перекат. Там должны клевать хариусы.

— Пап, я на рыбалку пойду.

— Иди, сынок, да смотри, не уходи далеко.

— Назар Петрович, это твой сын?

Сергей Сергеич глянул на Николку так удивленно, будто только сейчас увидел его.

— Сын. Помощник мой.— Хороший, хороший мальчик...

А Николке почудилось: «Хорош, хорош таймешек...»

Хариусы просто обезумели :едва мушка касалась воды, как тут же следовал всплеск. Если бы Николка был опытным рыболовом, то наверняка завалил бы весь берег рыбой. Но он был начинающим и от волнения то опаздывал с подсечкой, то подсекал слишком рано. Хариусы все же попадались, и не какие-нибудь белячки, а настоящие, агульские, с радужным верхним плавником — тащишь такого, а сердце того и смотри выскочит наружу.

Николка так увлекся рыбалкой, что ничего, кроме бурлящего переката и прыгающей по воде мушки, не замечал и потому, когда послышался отдаленный раскат грома, недоуменно поднял голову. Надвигалась гроза. С того берега, из-за гор, темной массой наступали тучи. Они уже заняли половину неба. Агул побурел. Тайга настороженно притихла, нахмурилась. Николка со вздохом смотал удочку, навздевал разбросанных по берегу хариусов на тонкий тальниковый прут-кукан. Связка получилась внушительной и тяжелой.

Николка не боялся грозы. Он лишь досадовал, что она помешала рыбалке. А какой был клев!.. Отец, конечно, похвалит его, увидев с такой богатой добычей... Отца на берегу не было. Николка положил в лодку хариусов, хотел взглянуть на тайменя и... не нашел его. Неужели утащил кто? Взбежал наверх, к избушке, и прямо перед собой увидел широкую спину отца и недопитую бутылку спирта... Михей Евсеевич, пьяный, спал, уронив кудлатую голову на край стола.

— Ты приезжай, Зорька...—еле ворочал языком Сергей Сергеич, навалившись грудью на стол.

— Я пом- могу мотор... достать... Я вс-се могу... давай выпьем... за таймешка... Хорош парасенок.... Так вот куда девался таймень!.. Отец отдал его за спирт этому говоруну... Тупо стукнулись эмалированные кружки.

—Па-ап!.. Отец обернулся, из-под ног его, звякнув, выкатилась пустая бутылка.

– Сынок... Я маленько того.., за этого самого,—смущенно забормотал он.

— Как не уважить хорошего человека...

— Па-ап!.. — Ну-ну... Не буду. Мы с тобой... рыбачить... Я сейчас. М-много рыбы поймаем... — Он отсунул кружку со спиртом, тяжело встал, свалив чурбак, на котором сидел, и широко расставляя непослушные ноги, зашатался к лодке.

О, если бы Николка был взрослым!.. А то он маленький и слабый... И все равно, не стыдясь горячо прихлынувших слез, он сжал кулаки, подступил к осовело выпучившему глаза Сергею Сергеичу:

— Вы... вы зачем папку напоили?! И тут увидел тайменя. Свесив хвост, он лежал на бочке под низким, крытым берестой навесом. Не сознавая, что делает, Николка подскочил, схватил тайменя в охапку и выкрикнул отчаянно и зло:

– Не отдам! Хоть убейте! Сами поймайте!

Николка исчез. Пока Сергей Сергеич туго соображал, куда же пропал мальчишка, он появился снова, и на стол, разбросав ложки, кружки и остатки закуски, плюхнулась связка хариусов.

— Вот вам... берите!.. Сергей Сергеич позеленел, скрипнул зубами:

— Ах ты, щенок! Да я тебя... — И, разъяренный, двинулся на Николку.

— Байкал!

Байкал ощетинился и глухо зарычал, готовый по первому знаку своего маленького друга броситься на обидчика.

Сергей Сергеич сразу обмяк, съёжился, виновато залепетал:

— Я... я ничего... пошутил...

Николка повернулся и пошел к лодке. Не дошел, упал в траву и заплакал горько, безудержно. Он плакал, и от слез ему становилось легче. Тихонько заскулил Байкал и лизнул его в мокрую щеку. Николка приподнялся и сел. Что это он? Ведь скоро стемнеет, а им еще плыть в избушку. Рукавом рубашки вытер заплаканное лицо. Отец храпел, лежа поперек лодки на сетях, ноги его полоскались в воде. Он был очень тяжелый, и Николка с трудом уложил его как следует. Потом он отвязал лодку, оттолкнулся шестом от берега... Когда лодка закачалась на волнах, Николке сделалось страшно. Тучи заволокли все небо, и непонятно было: или солнце уже зашло и наступает ночь, или еще только вечер. Далеко, наверное, за Дурями, а может, и дальше погромыхивал гром, вспыхивали зарницы.

Вдоль реки тянул не сильный, но холодный ветер. Только бы проскочить, пока не стало совсем темно, этот длинный бурный перекат... Когда же он, наконец, кончится?.. То и дело вырастали перед глазами глухо рокочущие пенные буруны, и всякий раз Николке казалось: еще мгновенье, и лодку расшибет о камни. Он крепко зажмуривался и тихонько, беспомощно всхлипывал. Все... Лодка выскользнула на широкое гладкое плесо. Окончательно обессиленный, Николка оцепенело сидел на корме. Опять полоснула зарница, и немного погодя громыхнул гром. Николка вздрогнул. Плесо кончилось. Лодку несло близко у берега. Становилось темнее. Вон там, за скорбно склонившимся над Агулом кедром, будет поваленная отцом толстенная сосна и рядом с ней поленница мелко наколотых смолистых чурочек. До избушки ему все равно не доплыть. Течение здесь было сравнительно спокойное, и Николка без особых усилий причалил к берегу как раз напротив желтевшей в сумерках поленницы.

Все же на земле не так страшно. Минут через десять на берегу вспыхнул костер. Сухие чурочки занялись сразу, едва Николка подсунул под них скруток зажженной бересты. Николка натаскал толстых полутораметровых поленьев, специально приготовленных отцом на дранье, и сложил их в костер. Принес из лодки ружье и патронташ, расстелил на земле телогрейку и лег, завернувшись в дождевик, обняв холодное железо двустволки. Верный Байкал лег рядом....

Проснулся Николка от холода. Недоуменно посмотрел на тлеющие угли костра и не сразу сообразил, где он и что с ним. Потом он всё вспомнил, и почему-то недавние страхи не показались ему такими уж страшными. Положил на угли несколько чурочек, раздул огонь. Согрелся. Накинув на плечи телогрейку, пошел к лодке. Отец спал. Николка поправил на нем одеяло. Под пихтовыми ветками нащупал холодную липкую тушу тайменя.

А гроза, оказывается, прошла стороной. В густо-синем небе между рваными остатками туч горели голубые звезды, и где-то среди них была его, Николкина, звезда. Но которая, как ее найти, узнать? А может, просто выбрать себе звезду, какая понравится, и назвать своей?