А.Немтушкин "Мне снятся небесные олени". Текст произведения

Светлой памяти бабушки моей — Огдо-Эки, Старшей Сестры всех токминских эвенков — с сыновьей Любовью посвящаю

Рисунок Пастуховой Кати 7 класс

Несколько маленьких, потемневших от времени и непогоды избушек и серых обветренных чумов притулились на берегу говорливой, «никогда не закрывающей рта» речушки. Когда-то, давным-давно, речка эта, наверное, богата была сигом, и сородичи мои, прикочевав к ней и наевшись досыта вкусной серебристой рыбы, не долго думая нарекли ее — Суринда, сиговая значит. Рядом с домишками, с чумами разметали свои косматые руки сосны и лиственницы, а за рекой, на пригорке - поднялись, тянутся к солнцу березки. Обычно высокие места любят сосенки, а тут почему-то встали березки. Смотришь на них и думаешь: заиграй сейчас древний наш пэнггивкэвун, они — тотчас пустятся в пляс, закружатся хороводом, исполняя старый наш танец «ёхорьё»

Иные думают, что Ночная Сторона Земли есть Ночная Сторона — снега белые да морозы лютые. Но это не так. Кто хоть раз побывал здесь, тот землю нашу никогда не забудет. Сниться станет она по ночам и манить к себе. Здесь просторно душе и глазу, легко и вольно дышать. Ветер доносит терпкий запах смолы и зелени леса, вдыхай, сколько хочешь!.. А белые ночи? О эти белые ночи! Разве забудешь их?! Солнце — огненный шар! Целый день оно в небе: над лесами, над озерами, над этой рекой. К осени след его остается на косматых бровях глухарей, на крыльях селезней, на бруснике, на листьях березы... А там, чуть в стороне от Суринды, на болотах — тоска журавля, на озерах — грусть лебедя, над полянами — смех жаворонка. О, до чего же здесь хорошо!.. Здесь, в Суринде, и вода-то в речке светлей да студеней, и хлебушко-то вкуснее и слаще... Впрочем, рассказ мой не о ней, милой сердцу Суринде, рассказ мой о людях ее, о моих земляках...

Это поют песню прощания гаги — белые лебеди.

Это плачут песню прощания карави — черные журавли. Все. Кончилось лето.

Улетают последние птицы, лебеди и журавли. Ветер стал колючим, недобрым. Вот-вот закружатся в воздухе белыми комариками снежинки. Укроют они мягким заячьим мехом землю, и уснет она в уютном тепле до нового Солнца. А нынешнее Солнышко красным олененком отгуляло по синему лугу, пришло ему время откочевывать в Теплую Сторону Земли. Отчего же это доброе Солнышко с такими добрыми руками — лучами — так мало гостит в нашей Ночной Стороне? Ведь так хорошо с Солнцем! Так оно нежно ласкает тайгу, разгоняет мороз и снега, звенит ручьями, шумит бурными реками! С появлением Солнца заливаются песнями птицы, появляются на свет птенцы, яркой зеленью снова вспыхивает тайга... Все оживает под Солнцем. Все поет и ликует!.. Под Солнцем и люди сыты: тайга полна всякого зверья и птиц; в реках и озерах плещутся большие и малые рыбины; деревья, кустарники, травы родят столько вкусных ягод, шишек, грибов и кореньев, что, пожалуй, и вовсе не надо заботиться о еде — она всегда под рукой.

А теперь вот — все. Кончилось лето. Уходит это доброе Солнце, и грустно так на душе, словно оно навсегда покидает нас... Кончилось лето. И запели песню прощания священные лебеди — белые гаги, заплакали песню прощания священные журавли — черные карави... Прощайте!..

Амарча выскочил из чума босиком, вслед за бабушкой Эки. Порыв ветра стеганул мальчишку, заставил сжаться и отвернуть лицо. Потом, задрав вверх голову, Амарча посмотрел на небо. Ничего там не видно — одна темная мохнатая шкура. Ни одной дырочки, в которую могли бы выглянуть веселые глазки звездочек, нет.

«А где же Буга Сангарин? Как же она будет выпускать утро?..» — испугался Амарча.

— Нацеловалось Солнышко с нашей землей, — говорил вчера дедушка Бали.

Амарча помогал ему ширкать пилой толстые тальниковые ветви, и старичок вдруг спросил:

— Это у березок зарумянились щеки, — продолжал Бали. — Как девчонки, засмущались. Не узнать тайгу. Огненной лисицей прыгало Солнышко с перевала на перевал, с хребта на хребет, вот и наоставляло своих рыжих следов. Прощалось. Теперь ветрам будет работа. Листочки с деревьев срывать, собирать их в кучи... Хэ! Всему свое время. Без времени лист не упадет, а время пришло — утесы рушатся, скалы осыпаются... Откочевывает Солнышко на другой бок Земли, погреть других людей, всем хочется тепла и счастья...

— Гаги, вернитесь!.. — кричит что есть мочи Амарча. Одной рукой он поддерживает спадающие штаны, а другой кидает вверх, в темное клубящееся небо, щепотку соли. Так учила бабушка. Она тут же, рядом, что-то беззвучно шепчет, обратив лицо к уплывающим вместе с порывами ветра птичьим крикам. Амарча топчется — мерзнут ноги.

— Хутэ,— говорит Эки внуку, — брось еще немножко соли вслед птицам. Пусть их кочевье будет счастливым. На будущий год они найдут свой след и вернутся к нам, принесут тепло и лето.

— Гаги, вер-ни-тесь!.. Ве-ер-ни-тесь!..— снова надрывается Амарча. Ему сейчас очень горько. Так не хочется, чтобы уходило лето и улетали птицы. Заплакать бы, да стыдно, не маленький уж.

— Ээ! Чего слишком-то кричишь?— перебивает его бабушка.— Так можно весь белый свет перепугать!.. В темноте не видно ее лица, но Амарча знает, .что она опять принялась шептать. Снова просит Хэвэки— Доброго Духа — помочь птицам счастливо добраться до теплых земель. Вот взмахнула рукой — бросила соль! Амарча вытягивает вперед ладони. Неужто и вправду ни одна крупинка не упадет на землю и вся соль долетит до птиц, священных лебедей и журавлей, прильнет к их крыльям, к хвосту и прибавит им сил? И неужели эти простые крупинки соли не дадут птицам забыть нашу землю — вот эти болота, речки, озера, на волнах которых они качались, на берегах которых гуляли птенцами. А журавли, эти сильные небесные олени, посадят на свои спины слабокрылых пташек и помогут им добраться до теплых земель, до незакатного, как у нас летом, солнца? Неужели правда? Вот диво! Но узнать магическую силу соли не удалось: опять поползли вниз штаны, и пришлось Спешно подтягивать их. Хорошо, что никого не было рядом, хорошо, что темно.

Бабушка Эки закончила прощальный ритуал, и Амарча, обрадовавшись, подражая олененку, подпрыгнул и припустил к чуму. И тут случилась маленькая беда. В темноте он наступил на свернувшегося калачиком Качикана. Хоть за лето у парнишки и загрубели подошвы ног, стали черными от земли, он ясно ощутил живое тепло собаки. Пес скорее от неожиданности, нежели от боли, завизжал, вскочил на ноги. Амарча тоже испугался, еще раз споткнулся, руками ухватился за густую собачью шерсть, упал и придавил Качикана. Тот завизжал совсем громко, обиженно.

— Ча! Харги! Вечно под ногами валяется!.. — закричал Амарча.

— Глаза-то где? Чего, как дикий олень, срываешься?— заругалась бабушка. — Вот укусит тебя, будешь знать...

Обидно за промашку, молчит Амарча, Качикан добрая, умная лайка, своего не тронет. В чуме тепло, пахнет свежей хвоей. Яркими языками огонь костра лижет бока черного, закопченного чайника, играет бликами на коре и жердинах чума. Весело с огнем, он радостно потрескивает, гудит — видно, тоже проголодался и теперь быстро слизывает дрова. Тоненько, словно комар, запел чайник, потом тяжко вздохнул — выпустил струйку пара, и вот уже заплясала, резвым лягушонком запрыгала на нем крышка. Есть загадка: черный пузатый мужичок, воды напьется, на огонь сядет и, приподнимая шапку, запоет и запляшет. Кто это? Не каждый отгадает. Вот научится говорить разные слова маленькая Тымани, сестренка дружка Палеты, надо будет ей загадать. Сейчас будет чай. Бабушка снимает чайник с оллоа — крючка, бросает в кипяток брусничные листья, закрывает крышку — пусть преют, чай душистее станет,

Копошится бабушка в турсуке. Достает оттуда холщовый мешочек с эвенкийским хлебом, испеченным в золе, ставит маленький столик на гагарьих ножках. Все это она делает молча, тяжко вздыхая, поправляя коричневой рукой выбившиеся из-под платка пепельные, пряди волос. Устала бабушка. Хлопотный нынче выдался день. Да и погода тоскливая. Может, и ей жалко расставаться с Солнцем, с сытым летом и улетающими в теплые земли птицами? Хлопотный выдался день.

Сегодня они с бабушкой из летнего берестяного чума перешли в зимний, сделанный из корья елей. Сначала они укладывали ненужные летние вещи в турсуки, перетаскивали их под старенький навес, а потом наводили чистоту в зимнем чуме и ходили в лес за ветками пихты. Ветки постелили под оленьи шкуры, чтобы мягче и теплее было. Незаметно наступили сумерки. Дохнуло холодным ветром. В Ночной Стороне Земли стали собираться тучи — оттуда всегда приходят снега и дожди, — и бабушка заторопилась:

— Пока нас не застала непогода, надо успеть... Кинула она еще на низ чума лопату земли, и они заспешили на летнее чумовище. Надо соблюсти ритуал родовому огню. В летнем конусообразном остове из жердей мог потухнуть догорающий уже костер. Если б переезжали куда-нибудь далеко, Эки не спешила бы, она просто склонилась бы над тлеющим очагом, взяла бы щепотку золы, сунула бы в рукав и попросила бы Бабушку-огонь переехать вместе с ними на новое место. Над новым очагом она махнула бы рукавом или сделала бы вид, что стряхивает золу прежнего родового очага, и развела бы костер. А сейчас нельзя так, надо обязательно перенести горящие угли: переезжают-то они вот сюда, совсем рядом. Порывшись в дымящем костре, бабушка Эки наложила в котелок углей, бережно взяла Делбон — идола, хранителя домашнего очага. Амарча снял с жердины портрет Калинина, висевший на малу, на самом почетном месте. Это двоюродные сестренки, Буркаик и Солбирик, принесли его из интерната и повесили в чуме. В зимнем жилищу он тоже будет висеть на малу, рядом с хранителем очага. Так решил Амарча. Эки не вмешивается в дела внука, пусть устраивает свой угол так, как ему хочется. В зимнем чуме Эки высыпала угли в старое кострище:

—Бабушка-огонь, устраивайся на новом месте. Благополучия нам дай!.. Раздули огонь, набросав на угли сухих веток. Эки достала припасенный для этого случая кусочек сала: —Бабушка-огонь! Угощайся!.. Сыта будь, добычу нам дай, чтобы и мы сыты были!.. О всесильный огонь!.. Пошептав какую-то, видимо русскую, молитву, взялась за обычные хлопоты. —Не стало мужских рук,— вздохнула она,— как перезимуем, хутэ? Корье какой уж год не меняли. Мох весь высох, ничего не держит. Надо земли побольше на низ, потом снега... А Ургунчэ — разве это мужчина? Ему бы только лежать кверху брюхом да себя поглаживать. Ведь просила его: надери корья, пока ели сочные. Коли присохнет рубашка, потом как отдерешь?.. Нет, все лето прособирался... И не подумал о нас. Ну мужчина!.. Грех мужиком-то звать...

Всю зиму, самое темное и морозное время, до поворота Солнца в обратный путь к Ночной Стороне Земли, они будут жить одни. Бабушка Эки, Амарча и Качикан. А зима еще не началась, сегодня ветер делает только первый заход, потом он себя покажет по-настоящему. Скоро первые утренники обожгут последние листочки на деревьях, ветер сорвет их и погонит, погонит по замерзшей земле. И замрут, словно стесняясь своего убогого вида, раздетые донага великаны, уныло станет в тайге. Бабушка разливает чай в кружки, кладет на столик хлеб и один маленький кусочек белого сахара. Это Амарче, а сама она так, без сладкого обойдется. Давно уверила внука, что сахар ей вреден, — вон, во рту и зубов-то почти не осталось. А Амарча любит сладкое.

«Какой интересный камень,— радуется он.— Твердый, а положишь в рот, начинает таять, слюна становится сладкой и вязкой, душа ликует! Где русские берут эти камни?.. Вот найти бы такую гору, поставить бы чум рядом с ней и никуда больше не кочевать. Почему у нас нет таких сладких камней?» Много вопросов родится у Амарчи.

—Хэ, родимые, полетели...—подняла голову бабушка, с шумом прихлебывая чай. Свет костра осветил ее сухонькое, будто сильно изношенное лицо, видны стали все трещинки, все морщинки на нем.

Для Амарчи лицо бабушки самое доброе, самое красивое на свете. Амарча тоже взглянул наверх. В отверстии дымохода золотыми комариками мелькали искорки, порывы ветра подхватывали их и уносили ввысь. А где-то там, за тучами, плыли и плакали птицы.,

Бабушка Эки привыкла к таким неожиданным вопросам внука, как привыкла к тому, что он стал называть ее мамой. И радовалась, что вопросы становятся все смышленее. «На отца будет похож»,— глядя на внука, думала бабушка. Амарча заметно подрос за лето. Тонкая, как у птички, шея, крупная голова; лицо и тело загорели до черноты. Примета была у бабушки: кого смочили первые весенние дожди, обожгли ветра, тот вырастет крепким, для таежной жизни пригодным. Оперится, встанет на ноги — дальше уж все от самого себя будет зависеть.

—Жалко им расставаться с родимой землей, вот и плачут. У них тоже есть сердца, они — как люди. Надолго улетают, долетят ли до теплых земель... Она снова делает шумный глоток, а потом, повернувшись к Амарче, говорит с укором:

— Опять у. Воло слезы выжимали!.. Зачем дразните, он же маленький.

— Какой же он маленький?—Амарча цепляется за последнее слово, стараясь увести .разговор в сторону.— Он выше меня. — Ты на целое Солнце старше его,—сердится бабушка.— Тебе же только трех месяцев не хватило до семи лет. Сейчас был бы ты в интернате... А Костака, дружок твой, совсем глупый. Зачем младшего обижать? Мало, что ли, отец его ремнем порет?.. Забыл, как сидеть не мог...

Костака и Воло Фарковы — друзья Амарчи. Амарча не помнит, когда они появились в стойбище. Ему казалось, мальчишки всегда здесь жили, но люди говорят, что хозяином Госторга, этого домика, где принимают пушнину и за нее выдают муку, сахар, разные товары, был когда-то другой русский. Он уехал, а вместо него прислали Мирона Фаркова. Жена его, тетя Наташа,— добрая, жалостливая женщина, сам же Мирон мрачный какой-то и нравом крутой. Глаза у него холоднющие, выпученные. Усы жесткие, топорщатся. Эвенки на него как взглянули, сразу прозвище прилепили: Бадялаки — Лягушка значит. И голос у него хриплый, будто сердитый. Но это, говорят, от ранения осталось, пуля в горло попала и что-то нарушила там. Воло точь-в-точь на отца похож, Глаза у него тоже выпученные. Его люди Лягушонком кличут, А вообще-то ребят зовут Володя и Костя, это уж наши на эвенкийский лад их переделали — Воло, Костака... Детей Фарковых тоже жалели. Ни покупаться им вволю, ни в лес сходить, ни у костра ночью посидеть. Все время надо спрашивать разрешения у родителей. Это не эвенкийские ребята — куда захотел, туда и пошел, где ночь застала, там и заночевал. И никто в этом ничего предосудительного не видел, а русские удивлялись:

—Почему вы разрешаете детям делать все, что им вздумается? — спрашивала Тамара Дмитриевна, учительница, щуря глаза, словно кому подмигивая, такая у нее привычка (или со зрением что-то неладно)—щурить глаза.— Детям нужен режим, их воспитывать надо. А они у вас целыми днями пропадают на речке, в лесу... Как же так? Мало ли что может с ребенком случиться…

—Что тут плохого? — не понимали эвенки. Бабушка Эки отвечала определеннее:

— Ээ,— махала она рукой, если целый день Амарча не появлялся в чуме,— пусть бегает. Пошатается по тайге — научится находить прямую дорогу к дому, обожжется у костра — будет знать, что такое огонь.

Егор Тириков стал на сторону эвенков, ему понравились слова бабушки Эки.

—Верно она говорит. На своей шкуре испытай, тогда ты будешь жильцом на свете! Во, паря, как!.. Своя школа!.. Ты не смотри, что они лешаки, медведь у них прародитель, нет, паря, они верно кумекают!..

Вот про этих-то русских частенько за вечерним чаепитием и вспоминали Амарча с бабушкой.

— Га... а... га!.. —опять донесся лебединый клик.

— К снегу,— сказала бабушка,— лебеди и журавли самые поздние птицы. Полетели — жди снега... Какими будут нынче осень с зимою? По приметам, Люто будет... Как там поохотятся наши? Не растерял бы Ургунчэ оленей, а то вшей не хватит рассчитаться.— Она снова тяжело вздохнула.

— Энё, а почему не улетают в тёплые земли рябчики и глухари? — поинтересовался Амарча.

— А ты почему не сходишь к дедушке Бали? Разве он все сказки вам рассказал?

— Нет, про рябчиков и глухарей он не рассказывал.

— А ты сходи и спроси. Скажи, дедушка, отчего у рябчика мясо белое? Отчего у глухаря брови красные? Почему они не улетают со всеми птицами? Он знает.

Действительно, отчего? Амарча знает, почему у бурундука спина полосатая и почему кедровка стала черной. Это давным-давно было, когда Амака — Дедушка Медведь — дружил с ними, с бурундучком и кедровкой, и попросил их разведать урожай шишек в кедровом лесу. Кедровка полетела туда, увидела множество шишек, загорелись от жадности у нее глаза, и она решила: «Не скажу Медведю, все будет мое!» Вернулась назад, запела: «Ни одной шишечки не видела, сголоду помирать придется! Конец света наступает!» А у самой довольный, сытый вид; С подозрением посмотрел на нее Дедушка Медведь. «А теперь ты, Улгуки, сбегай в кедровый бор»,— обратился он к бурундучку. Умчался тот и вскоре вернулся с раздутыми щеками, лапками вытряс орешки и радостно запищал: «Дедушка, шишек там видимо-невидимо, всему живому хватит!» И Дедушка Медведь погладил лапой бурундучка, вот и остались полоски на его спине, а кедровку за вранье бросил в костер, и она чуть не обуглилась, стала черной...

Амарча знает много сказок про волков, про жадных росомах, про хитрых лисичек, про трусливых зайчишек, много сказок про разных, других зверьков, а вот про птиц дедушка Бали почему-то еще не рассказывал.

Амарча уставился на пламя костра, и мысли его переключились на огонь. Вечно можно смотреть в глаза огню, и не надоест никогда. Словно в древней пляске, извиваются язычки пламени, о чем-то шепчутся, разговаривают на своем языке. Вспыхивают, угасают, а чуть пошевелишь угольки — снова слышится песня. Для Амарчи это пока тайна, а старики, как бабушка Эки и дедушка Бали, понимают язык огня, кормят его душу лучшими кусочками от добычи и стараются не обижать, не оскорблять его худым словом и делом. Огонь всесилен!..

...Рядом с чумом раздались шаги. Бабушка Эки встревоженно повернулась к двери: кто идет? Качикан на улице молчал, и это успокоило их с Амарчой. Послышалось кряхтенье, потом, откинув полог, в чум медвежонком вкатился маленький безухий мужичок Чимиркан.

—Откуда ты взялся? — удивилась бабушка. Чимиркан стряхнул со спины турсук. Что-то тяжелое в нем.

- Шашлычьте!.. Мясо!.. Еще в молодости Чимиркан встретился лицом к лицу с Амиканом— Дедушкой Медведем, и тот оставил ему на всю жизнь отметины: изжевал левую руку и содрал .ухо, так что осталась только дырка. Рука высохла и перестала слушаться, а слух и вовсе исчез. С тех пор Чимиркана стали называть глухим. Но за малый рост это прозвище произносилось уменьшительно, ласкательно— Куйкикан, глуховатенький. Удачливым он был охотником. Куда Ургунчэ до него. По старинным меркам он прямо рожден был для охоты. Такой, как Чимиркан, не отдавит спину оленю, на ноги быстр и скор, не хуже осторожного зверька-хищника умеет подкрасться к добыче — ни один сучок не треснет под его ногой. Трудно, конечно, ему с одной рукой да глухому, но все равно он ловко выслеживает соболей и белок, не уходят от него и крупные звери.

— Вернулся я с Чулакана, — начал рассказывать Чимиркан,— помнишь, где старинное стойбище? Там речка изгиб делает в Полуночную Сторону, там Секан остановил лося с лосихой. Бэеткон привел меня к ним. Я спустил собаку с ремешка, чтобы они вдвоем задержали это Большое мясо, пока не подойду на выстрел. Глаза-то тоже слабеть начали, вот я и старался подойти поближе. Бэеткон дело хорошо знал, умный кобель. Все понимал, только говорить не умел... Жалко его. Так вот, заметил я сначала лосиху: смотрю, целая гора темнеет, а быка-то не вижу, он чуть в стороне был. Выпустил пулю. Лосиха споткнулась, пробороздила мордой по мху, но оправилась, поднялась на ноги. Пришлось добивать вторым выстрелом. Обрадовался— целая гора мяса, оленей на десять поклажи. Нож уже вынимать собирался, шкуру снижать хотел, и тут увидел: бог ты мой, смерть моя летит! С правой стороны несется на меня бык! Рога — как лопаты, голова — огромная коряга!.. Ладно, что увидел, глаза-то у меня покуда есть. Отскочил в сторону. Сохатый, как ураган, пронесся мимо меня, развернулся, ломая мелкие кусты и деревья, и снова — в бой! Тут я всех Духов наших и даже русского бога вспомнил... Смотрю — Бэеткон ему под ноги подвернулся. Передним копытом лось, как пальмой, рубанул по хребту Бэеткона, тот и взвизгнуть не успел... Пока топтал он собаку, пока гонялся за Секаном, я несколько раз пальнул. Не берут его пули, и все!.. Наконец, одна все же угодила меж ребер, попала в сердце.

— Как будто, не знаешь?.. Кто же в период Лосиных Свадеб первой убивает, матку? — кричала бабушка. — Ладно, что тебя не затоптал.

— Не видел быка-то. С боку глаз нет, — оправдывался Чимиркан. — Потом уж начал соображать, когда без поводыря остался. Чуть не плакал. Хо, Бэеткон, Бэеткон... Не найду теперь такой собаки. Она умела даже тропинки выбирать, чтобы я не больно ноги маял. Вот беда-то...

Пригорюнилась и бабушка Эки. Поняла, к чему весь этот разговор. Чимиркан пришел за Качиканом.

—Хэ, — вздохнула она, — знала я твою собаку. Но Чимйркан не услышал этих слов, подняв лохматую голову, похожую на болотную кочку, попросил:

—Эки, помогай. Без собаки я — тень... Бабушка Эки слыла знатоком эвенкийских лаек. Кто знает, как это она умела, но на удивление точно и безошибочно определяла еще у щенков их будущие охотничьи достоинства. Появлялись на свет слепые щенята, и люди посылали ребятишек за ней. Приходила бабушка Эки, заглядывала в рот малышам, осматривала нёбо, теребила их за загривки, щупала ноги, короче, оценивала по всем правилам и выносила приговор: кого оставить, а кого выкинуть на мороз. Бывало оставляла по одному-два щенка, а в другой раз, едва взглянув на них, отворачивалась:

—Выкиньте всех!.. Не смотрите, с кем ваша собака гуляет! — выговаривала она хозяину.— Так можно и без помощников оказаться. Оставленные в живых щенята действительно вырастали ловкими, сильными: шли на любого зверя, хорошо понимали хозяина и, как Бэеткон, бесстрашно за него погибали. По голосу охотники определяли, на кого лает собака. Мужики даже шутили: лучше, мол, жену потерять, чем добрую собаку. Собак нельзя было продавать, их можно было только дарить. Эвенки свято соблюдали древние обычаи. Вернувшись с охоты, несли бабушке Эки лучшие куски мяса, а иные, с появлением у кочевников денег, добавляли еще и их. Сородичи мои тогда верили, что бабушке Эки помогают Добрые Духи и Верховные Божества. Иначе с чего бы ее старшая дочь Сынкоик стала шаманкой? Не могли люди взять в толк, что никто бабушке не помогал, просто она крепко держала в голове родословную каждой собаки нашего стойбища до седьмого колена. Как у людей, так и у оленей и у собак нужно было знать родословную, чтобы выбирать лучшую кровь. Оставшись с осиротевшим внуком, бабушка стала маленько хитрить: лишний кусок мяса был теперь большим подспорьем семье. Она перестала объяснять хозяину родословную его собаки, пусть сам следит. Пусть думает, что хочет, пусть считает, что ей помогают Духи, ей бы только дождаться сытых времен, продержаться, пока внук не станет на нога, не подрастет. Бабушка Эки с трудом поднялась — эрэ! — перешла на другую сторону очага к Чимиркану. Опустилась рядом с ним и заговорила:

— Ургуцчэ ведет аргиш на Чулакан. С ним моя Чикты, сучонка-то... Иди по их следам. Зятя моего знаешь, он на ногу тяжелый. Налегке за четыре-пять кочевок догонишь. Возьми у него Чикты, она тебя выручит в эту зиму.

- Дала бы Качикана, но он с тобой не пойдет. Убежит, ко мне он приучен. На будущий сезон выращу тебе поводыря от Чикты, не хуже Бэеткона будет.

—Ээ,—обрадованно кивал маленький мужичок,— дай бог тебе счастья, Эки. Сняла ты камень с души. Потерял Бэеткона, тут что-то давило... — Он смял суконный зипун на груди. Бабушка снова горестно запричитала:

—Хэ, горе-то, горе... Шли люди к бабушке Эки. Кто за советом, кто за помощью. Доброе у нее сердце, всегда она припасет для человека кусочек мяса, нужное слово... Потому, наверно, и получила она это почетное имя — Эки, Старшая Сестра Всех Живущих.

В стойбище мясо! Большое мясо! Приплавил его Ургунчэ. В полдень он спустил на воду берестянку и поплыл вверх по речке к Юктэкону, к солонцам, хотел покараулить сохатых, а к вечеру уже притянул на ремешке неободранную матку-лосиху и огромную медвежью тушу. Не мог один вытащить это Большое мясо на берег, в воде обдирать не стал, сообразил — зачем руки мочить да одному маяться, стойбище-то рядом, там мужики и без него освежевать могут. Давно люди не ели свежего мяса.

— Дочки, встречайте отца! Сегодня мозгочить будем. Добрый Дух удачу послал! — заглянула в чум Сарта и, схватив берестяной тазик, выскочила на улицу. В такие редкие дни, когда Добрые Духи посылали мужу удачу, тихая, молчаливая Сарта, по словам бабушки— вся в отца, преображалась, становилась возбужденной и говорливой.

— Вот,— рассуждала она вслух,— надо бы хорошую берданку купить Ургунчэ, глядишь, с мясом и пушниной будем, тогда и еда не станет ежедневной заботой.

Весть о добыче Ургунчи быстрокрылой птицей облетела стойбище. Стар и мал сбежались на берег Суринды. Привели за посох и слепого Бали. Крупная комолая матка уже наполовину была вынута из воды, а медведь-амикан, словно прикрыв лапой глаза, лежал покуда в реке. Вытерев рот рукавом и, словно бы ни к кому не обращаясь, Мада вдруг выкрикнул громко:

Что?.. Все глянули на «хозяина», лежащего покуда в воде. Посмотрели на Маду, заулыбались. Общая трапеза всем по душе. Почему бы; не вспомнить старинный праздник, когда по три дня продолжались ритуальные игры, пляски, песни, посвященные амикану, хозяину тайги и предку эвенков? Молодец, Мада!.. Хоть сам ты и никудышний охотник, однако без чудачеств твоих скучно было бы жить; не лишний ты в стойбище человек! Здорово нынче придумал! А то уж эвенки забывать стали древние праздники да обычаи...

— Где наши котлы!—кричат вразнобой мужики. Женщины отстранили от мяса мужчин — что они понимают в женских делах, хоть и кричат везде: «У женщин ума нету!» Пусть чем другим занимаются. Ребятишек отправили собирать дрова, велели принести большие котлы, а сами, посовещавшись, принялись промывать медвежьи кишки. Именно из них получается самая вкусная еда. Из толстой кишки, вывернув ее салом внутрь, они приготовят «кучи» — жирную колбасу, а из тонких — «буюксэ» — кровяную. Тонкие кишки годятся еще на «хрящи», их нарежут кусочками и вместе с лепестками цветущей сараны опустят в кипящую воду.

Ээ! Берегите кровь! Кто это хочет вылить такое добро в воду? Кровь пойдет на заправку бульона. Если добавить в него голубицы, будет густой наваристый суп, не еда — объедение! Желудок собакам?.. Кто это! там распоряжается? Пергичок, что ли?.. Промой, промой его хорошенько, потом наполнишь кровью и опустишь в котел. Попируем сегодня, славная будет еда!.. Обработав кишки, женщины закричали:

—Не пора ля будить Амикана?! Мужчины, отложив свои трубки я тоже посовещавшись, помогли встать на ноги слепому Бали, и он, раскинув руки-крылья, вытянул шею, словно птица, напрягшись, издал резкий гортанный крик ворона. Мужики, тоже расставив руки, ответили нестройными голосами ворону Бали, нашедшему падаль и сзывающему собратьев на пир. Дедушка Бали, приподняв плечи и растопырив руки, запрыгал из стороны в сторону, издавая клекот. Ему стали подражать охотники. Начинался танец, в котором вороны радовались найденной добыче.

Глядя на танцующих мужчин, застыли женщины и ребятишки на берегу. От них пока ничего не требовалось, нужно лишь соблюдать кое-какие правила: не чесать голову, не трогать лезвия ножей, не оглядываться назад. Покружившись, мужчины снова взяли дедушку Бали под руки и подвели к туше медведя, все еще лежавшей в воде. Он ощупал загривок, бока, дал команду вытаскивать зверя на подстилки из тальника:

— Амака! Отец отцов!.. Ты славно погулял в лесу. Сало на тебе в три пальца!..— обратился он к медведю.

— Мне надо в ладонь,— отвечал за медведя Шилькичин,— зима-то длинная, в три пальца мало...

— Эко, мало,— будто бы удивился дедушка Бали.— Нам-то ты и такой хорош. Лишь бы не шатался по всей тайге, пугая людей. Давно надо было перебраться в наше стойбище, знал ведь, что можешь принести нам праздник.

—Забывать вы меня стали... Да ведь есть у меня и свой чум — берлога.

—Зачем тебе мокрая, вонючая берлога? Шубу свою в ней испортишь, сваляется шерсть, смотреть не на что будет.

—Привык я,— снова отвечал медведь-Шилькичин. Потом обиженно упрекнул: — Но коль вы мне продырявили шкуру, посмотрю, как живете.

— Плохо мы живем, сам видишь,— пожаловался Бали,— а на то, что у тебя дырка на голове появилась, ты, дедушка не должен на нас обижаться. Не мы это сделали, пуля!..

— Эко, дедушка, будто не знаешь,— упрекнул медведя Бали.— Ружье большеносых людей!.. Медведь промолчал, значит, доволен был объяснением. Старик сделал знак, и его снова подвели к медведю, он нашел его голову, раскрыл пасть и вставил туда небольшую палочку, приговаривая:

—Дедушка, зевай!.. Зевай, дедушка!.. Теперь душа медведя могла свободно покинуть тело и не мешать свежевать его. Шилькичин, выполнявший обязанности старшего охотника, подал знак — снимать шнуру, и охотники хором заголосили:

—Хэ, муравьев-то сколько!.. Душа медведя должна была, понять этот крик следующим образом: не мы, дескать, будем твою шкуру снимать, а муравьи тебя будут жалить и пожирать твое мясо. Однако медведя и его душу это не удовлетворило, и он голосом Шилькичина заговорил:

— А это уже мыши и горностаи тебя кусают! — отвечали охотники.

— Это дятел, дедушка!.. Разговор разговором, а руки охотников делали свое дело. Слегка надрубили шею и начали осторожно отсоединять позвонки, вскрыли грудь, вынули легкие, сердце, печень и, не отделяя их от горла и головы, сложили кучкой подле туши. Началась трапеза. Шилькичин разрезал сердце и первым съел кусочек, второй подал дедушке Бали, а потом и всем остальным. Причастившись, завели ритуальную пляску. Одни, взмахивая руками, будто крыльями, изображали прыгающее и дерущееся из-за падали воронье, другие, раскинув руки, кружились, подлетали на пир. Затем пронзительно закаркали, закричали, созывая всех обитателей тайги.

И тут зашевелились женщины и дети. Это их — горностаев, лисиц, волков, кедровок и кукш — сзывали вороны. Зацокали горностаи, затрещали кедровки, завиляла хвостом лисичка.

Люди считали, что, глядя на этих «собратьев-таежников», душа медведя поверит, что они убили его, и не будет им мстить. Переселившись в нового медведя, она, эта душа, будет ходить по тайге, не причиняя им зла, пока снова не станет добыче охотников. Попрыгав, покружившись, изображая того или иного зверька, женщины и дети отошли в сторону, предоставив мужчинам возможность свежевать дальше. Те осторожно, стараясь не раздробить ни единой косточки, стали расчленять тушу. Наступил черед прощания со зверем. Вынутую туши брюшину положили поодаль, и все участники праздника поочередно стреляли в нее из маленького детского лука. Выстрелив, пятясь задом, они отходили точно так, как во время прощания с уходящим в Нижний мир человеком. А солнце между тем повисло на верхушках деревьев. Над стойбищем опускался теплый летний вечер. Со стороны Лебединого озера слышался крик серенького куличка —ликлякуна; кто-то потревожил в лесу северного дрозда - киви, эта птичка раньше всех, встает позже других ложится. А вот подал свой тревожно-протяжный голос бекас — тыгдэнки, предвестник дождя.

В костре весело трещали сухие дрова. На крепкой березовой жердине висели три черных котла, в которых взбулькивало и бурлило ароматное варево. Всем здесь заправляли Сарта и Пэргичок, а между чумом и костром сновали посыльные ребятишки. Они носили чашки, ложки, низенькие столики, берестяную посуду, Мужчины, в ожидании Большого мяса, сидели на берегу. То и дело раздавался смех. Это Мада смешил мужиков. Отсмеявшись, мужики послали Маду следить за варевом, а сами, взявшись за руки, завели хоровод. Запевалой выбрали дедушку Бали. В молодости он хорошо справлялся с этой ролью, пусть тряхнет стариной. Соблюдая приличия, дедушка Бали начал песню с восхваления охотничьих достоинств Ургунчи. Конечно, Бали маленько загибал, вознося Ургунчу, но это беда не большая, можно простить слепому, привыкшему видеть в мужчине прежде всего кормильца не только своей семьи, но и тех, у кого его нет. Может, добрые слова подействуют на Ургунчу, и он почаще будет вспоминать, что он тоже мужчина?

Дедушка Бали пел, голос его становился все громче; хоровод, постепенно ускоряя темп танца, дружно вторил ему. Вот, уже танцоры закружились так быстро, так, стремительно, что петь стало невозможно. Слова сменились резкими ритмичными выкриками, напоминающими хорканье оленей. Кто-то не выдержал темпа, разомкнул руки, свалился на землю. А пляска все продолжалась и продолжалась...

Мада, убедившись, что варево готово, прокричал вороном, созывая на трапезу. Хоровод замер; люди отдышались немного. Потом все стали изображать стаю птиц; прилетевшую на зов собрата. Женщины, раздобыв где-то угля, вымазали ребятишкам лица, руки, чтобы они больше походили на воронят. С клекотом, карканьем все приблизились к костру. Ели, громко чавкая, обжигаясь, похваливая мясо и Ургунчу. После трапезы снова начались игры и танцы. Мужчины увлеклись стрельбой из лука.

—Стреляй в меня! — кричал Шилькичин председателю артели.

— Не отвык ли я? Черончин натянул лук и пустил стрелу. Шилькичин ловко увернулся, и стрела, не задев его, пролетела мимо. Ребятишки сбегали за этой круглоголовой стрелой предназначенной для охоты на бурундука. Черончи снова натянул лук. Шилькичин и на этот раз увернулся.

— Вставай на мое место,— предложил Шилькичи.

— Нет, не получится у меня! Пусть Ганча попробует...

— Смотри в оба! —предупредил Шилькичин Ганчу и выстрелил. Хотя Ганча был тонким и гибким, но не было у него нужной сноровки, стрела попала в полу зипуна.

— Убьешь! — закричал Ганча и отскочил в сторону.

Парни прыгали с шестом в высоту, а ребятишки через аркан, который вращали в руках две девочки. Раздался крик ворона —зов на продолжение проводов амикана. В руках у Мады была медвежья голова. Острым ножом он осторожно вынул сначала один глаз, потом другой и под одобрительные возгласы завернул их в бересту, велел отнести в лес и захоронить по старинному обряду — на могильном помосте Голову передал женщинам, коротко приказав: варите! Четверо охотников понесли медвежьи глаза, как человека, ушедшего в Нижний мир. На молодой лиственнице сделали две глубокие зарубины и вложили туда глаза:

— Дедушка, дай нам удачи! Примани нам новую добычу!.. Дедушка, дай нам удачи! Примани нам новую добычу! — Съев мясо с головы, череп оплели ерником и тонкими тальниковыми прутьями; совершили особый обряд—борьбы с медвежьей головой.

— Амарча! Где Амарча? Иди сюда!—Смущенного, растерянного парнишку вывели на середину круга.

— Ну, сынок, не подведи. Ты должен стать кормильцем своей бабушки, померяйся силами с хозяином тайги. Будет ли он бояться тебя? Не стесняйся, тут все свои, разве ты не хочешь стать удачливым охотником, кормильцем своей бабушки?

— Ну, поборись тогда, а мы посмотрим!.. Амарча навалился на череп, но тальниковые прутья были сплетены так, что уронить его было невозможно.

— Хо! Амикан не поддается! — кричали болельщики.

— Силен хозяин тайги! Амарча снова навалился на череп, но тот только раскачивался из стороны в сторону и никак не ложился на землю.

— Амарча, разве ты не умеешь бороться? Ноги-то твои для чего? — подсказал кто-то. И, как в настоящей борьбе, Амарча заплел своей ногой обе «ноги» головы, положил ее на бок. Раздался одобрительный возглас. Амарча коленом прижал голову к земле и поднял руку, как победитель.

— У, расти большой, Амарча! Из тебя выйдет настоящий охотник! — похвалили его. Амарча сдержанно улыбнулся. Поверженную голову и кости, чтобы зверь имел все части тела, унесли в лес и захоронили рядом с глазами на высоком кедровом пне.

— Дедушка, прощай! Передай приветы всем нашим родственникам. Скажи, что род эвенков еще живет, не кончился род!.. Спи спокойно!.. Проводы хозяина тайги состоялись. Праздник окончился. В старину он продолжался бы три дни.

..В чуме сидел дедушка Бали, рядом, привязанная обрывком ремня за жердину, ползала чумазая внучка, Тымани. Ее привязывают, чтобы не заползла в костер. Мать ее, Пэргичок, ушла на факторию к коровам, а Палета убежал, чтобы не возиться с сестренкой. Он всегда так делает. Дедушка Бали иной раз кличет, кличет его, а он затаится где-нибудь рядом и не отзывается. Дедушка Бали повернулся лицом к ребятам:

—Куда бегали, мужички? Вы так топали, что я уж подумал, не табун ли оленей несется на мой чум,— пошутил он. По шагам дедушка узнавал всех.

— Воло что делает твой отец? Уши мне говорят, он что-то рубит?

— Хэ, значит, корову решил завести. Доброе Дело, доброе, только с травой возни много...

— Ээ,—по-эвенкийски поддакнул, соглашаясь с ним, Воло и затараторил: — Амака, мы курить принесли, а ты нам сказку расскажи.

— Хэ! Молодцы, что курить принесли. Давно моя трубка пустая. Сосу, сосу, а в ней ничего нет,—обрадовался дедушка.—Ай да друзья, что бы я без вас делал?

Но это, конечно, дедушка так, к слову сказал. С ним всем интересно, без дела, он никогда не сидит. Глаз нет, а руками больше всех делает. Всю женскую работу освоил: мнет оленьи шкуры, камус выделывает, за очагом следит... Глаза бы ему — и шил бы лучше всех. Что бы без него Пэргичок делала, вот вопрос? И Тымани он нянчит... Ребята нашли его трубку, набили табаком:

—Тяни! Дедушка зачмокал, как ребенок, задымил.

—Хэ, легче на душе стало... Теперь, мужички, подкормите костер, а то совсем не греет.

Подбросили дров, затащили на шкуру Тымани. Она, захныкала.

—Чивире! Тихо! — погрозил ей Воло, потом пообещал: — Я сахар тебе принесу. Девочка поняла, ручонкой размазала по лицу слезы, затихла.

— Бали обратил к ребятам темное, все испещренное морщинами лицо.

— Отчего у глухарей глаза красные,— опередил Воло Амарча.

— Экэ, разве я не рассказывал? — вроде бы удивился дедушка.

—Xэ, значит, верно. Пора вам ее рассказать. Слыхали, как ночью плакали птицы?.. Жалко наших небесных оленей. У них сердца как у людей. А глухари, верно, остаются. Слушайте, попробую вспомнить. Когда Харги — Злой Дух, напустил на людей разные болезни, голод, не обошел он «вниманием» и других обитателей тайги. Им тоже не сладко стало. Харги сделал так, чтобы на земле большую часть года стояли холода, завывала вьюга и лежал снег. Все живое стало искать выход из этого положения. Зайцы решили одеваться в теплые шубы и с приходом зимы менять цвет, медведи с бурундучками приспособились в это время спать в берлогах и норах, белки научились строить гнезда в дуплах деревьев. Кто как умел и кто как мог, стали спасаться. Лишь одни птицы не знали, как им от зимы укрыться. Решили собраться на свой суглан. И вот в назначенный день на полянку слетелись все пернатые обитатели тайги. Свист, гогот, писк, кряканье раздавались по всему лесу... Дедушка Бали вынул изо рта трубку и передразнил птиц.

— Но согласия между птицами не было,— продолжал дедушка Бали.

— «Я думаю, нам надо остаться в тайге! Пищу и зимой найдем, а морозы не так уж страшны!» — Каркающим, голосом Бали передразнил ворону, а потом, изменив голос, стал изображать пичужку:

— «Нет, нет, нет!.. Нужно улетать вслед за солнцем в теплые края. Только так мы сможем обмануть зиму. А здесь мы превратимся в ледышки!» Беда, коль ум надвое пошел. Каждый тянет в свою сторону. Одни хотели лететь в теплые края, другие — остаться. Ни к чему не пришли, на том и порешили: кто хочет — пусть летит, а кто не хочет — оставайтесь! Утки, гуси собрались в стаи, покружились над родными озерами и болотами и с прощальными криками, с плачем подались в теплые края. Прощай, тайга! Прощайте, родимые гнезда! Рябчики нырнули в темные леса, куропатки улетели в открытые тундры, одним словом, кто куда хотел, туда и ушел. Когда встали на крыло стаи лебедей и журавлей и послышался с вышины их плач, не выдержало сердце глухаря и он поднялся в воздух — чего одному оставаться; погнался он за небесными оленями. Долго ли, коротко ли летел, но помаленьку уставать начал, крылья у него оказались слабыми, не способен он на долгие перелеты. Отставать стал, а потом и вовсе из сил выбился, горько заплакал и о высоты рухнул на землю. На счастье, угадал он в большой сугроб. И это его спасло. «Замерзать меня здесь оставили»,— подумал он и еще пуще залился слезами. Плакал, плакал и не заметил, как уснул. Проснулся — а в сугробе - тепло, надышал он там. «Ээ,— обрадовался глухарь, - так, пожалуй, можно и зиму обманывать!» С той поры зимою так и стал делать: с дерева ли, с вышины ли падает в снег, зарывается и спит. А глаза от слез так и остались красными и припухшими. Вот такая сказка про глухаря. Дедушка замолчал, задумался, но руки его продолжали работать—мять камус.

—А отчего плачут лебеди и журавли? — поднял голову Амарча.

— Хэ— снова оживился дедушка Бали.— Это очень красивые сказки... Вот летят теперь наши родимые небесные олени и не ведают, что ими интересуются два мужичка... Чтобы вы знали, расскажу.—Бали прислушался.

— Что это Тымани затихла? Уснула? — Спит. Слушала, слушала да и уснула. — Ну слава богу, пусть поспит. Ей сон слаще сказки, укройте ее чем-нибудь. Зипун где-то был... Ребята перевернули Тымани на бок и набросили на нее зипун. Девочка во сне всхлипнула.

—Бо...о! Бо…о…о! — побаюкал ее Амарча. Она опять затихла. Дедушка Бали вынул изо рта потухшую трубку положил себе под ногу, чтобы не искать потом, и, поудобнее усевшись, снова проворно задвигал руками - нельзя камусу остывать, хуже мяться будет.

—Так вот, мужички,— повеселевшим голосом начал Бали. — Лебеди, говорят, в далекие времена были людьми. Жили на земле юноша и девушка. Юношу звали Багдамакан, а девушку — Удырик. Телом, сказывают, были они — как молодые деревца, стройные, лицом —как солнышки, ясные! Дружно жили, любили друг друга. Запоет песню Багдамакан, Удырик подтягивает, вторит ему, и все вокруг замирает, затаив дыхание, слушает их. Услыхал ту песню Злой Дух, позавидовал. И решил: «Не звучать больше песне, не бывать вашей любви!» Кто знает, может, и это во власти Злого Духа… Он был всемогущ, превратил Багдамакана и Удырик в птиц, белых лебедей. Что делать? Поплакали, поплакали они и успокоились. Свили себе гнездо, весной отложили яиц и вывели птенцов. И ожила в их сердцах песня. Любовь-то не так просто убить! И опять над озером, над тайгою зазвучала их любовная песня. Снова все живое замирало на земле и слушало их. Долетела она и до ушей Злого Духа. Почернел он от злости, схватил свой лук и стрелою пронзил сердце лебедя — Багдамакана.

— Хэ, горе-то, горе!.. Заплакала Удырик! Слезами залилась, места себе найти не может. Кружила над озером, все звала Багдамакана подняться, а он лежал, покачивался на волнах и не отзывался. А когда птицы собрались улетать в теплые края, Удырик не выдержала и с поднебесья бросилась грудью на скалу возле озера... Осиротели их дети, горько-горько заплакали.

— «О Небо! О Добрый Дух! — молили они.— Дай нам силы долететь до неведомых краев, помоги сохранить в наших сердцах любовь родителей! Научи нас верности друг другу!» И Добрый Дух дал им силы! — Лицо дедушки посветлело. — Понесли лебеди песню любви своих родителей в дальние края, навсегда сохранив их верность... Бали помолчал, поглядел на затаивших дыхание ребятишек, спросил:

— Сказывай, дедушка,— в один голос взмолились Воло и Амарча.

— Ну ладно... Слушайте... Журавли самыми последними поднимаются в небо, уже снег лежит порою, а они все не торопятся улетать из родимых мест, и самыми первыми возвращаются. Очень сильно они тоскуют в чужих краях. Как только солнышко отточит свои лучи, как только начинают они прожигать снег и лед — все, журавли уже спешат домой. Они сильные птицы, как наши ездовые олени: сажают себе на спины маленьких пташек и плывут в небесах. Красиво их кочевье... Сердца у людей замирают, когда доносятся с вышины их тоскливые крики. После того первого птичьего суглана вернулись они домой, а кругом белым-бело, снег еще лежит. Не могут узнать своих озер и болот. Вроде бы они — и не они. Закралась в сердца мысль: наша ли это родина? Закружились, закричали, бедняги, не узнают своих мест. И заплакали, как осенью, даже пуще — ведь потеряли-то самое дорогое на свете, родные гнезда... Вот такие сказки про наших священных птиц, мужички. Сказки для ушей взрослых, ну, надеюсь, и вы поймете, дойдет до вас суть сказанного. С тех времен так и повелось: эвенки никогда не стреляют в лебедей и журавлей. Грех большой, стрелять в любовь и в родину. Поняли?..

Присмирели, затихли «мужички». Что тут говорить—понятные, добрые сказки у дедушки Бали.